ФОТО УНИАН
– Борис Сергеевич, помимо того, что Вы артист, Вы еще и стихи пишете?
– Всё получилось само собой, органично. Поэзией я увлекся лат в двенадцать, когда очень громко звучали Вознесенский, Ахмадулина, Евтушенко? А лет в тринадцать я поступил в студию чтеца. Хотя прошло уже сорок семь лет с тех пор, мой первый и последний настоящий педагог на сегодняшний день, дай Бог ему здоровья, Константин Григорьевич Титов – вахтанговец, закончил Театральное училище имени Щукина, недолгое время работал в Москве и уехал в Ригу, поскольку его жена – Клара Пабуле – латышка, известная артистка в Латвии. Вначале он работал в Театре русской драмы, а потом ушел в молодежный театр, которым руководил Адольф Шапиро. Это был очень популярный театр, Титов был там ведущим артистом, играл очень много, а параллельно занимался с желающими в студии чтеца, в студии художественного слова. С тринадцати до шестнадцати лет у меня появилось несколько сольных чтецких программ. Надо сказать, много было у нас в студии замечательных чтецов: Ира Смирнова, Сергей Виноградов, Валерий Богачев, Эрика Маслобоева, которая впоследствии стала интересной поэтессой благодаря титовской студии. Короче говоря, это пристрастие к слову, к живому слову, сформировало мои интересы.
– Вы читали свои стихи?
– У меня тогда лишь пробивались какие-то собственные строки, но серьезно к этому нельзя относиться. У меня даже в одной песне есть строчки: "Тогда рождались через крики стихи, но ветер их унес". И много, конечно, ушло из памяти таких совсем юношеских стихов, я их практически не помню. А читали мы Пушкина, Лермонтова, Есенина, Маяковского, читали поэзию павших поэтов, также были проекты Пастернака и Ахматовой, Цветаевой. Для того времени это было достаточно непросто.
– Постановление о журналах "Звезда" и "Ленинград", об Ахматовой и Зощенко, как раз с тем временем и совпало?
– Да, эти имена были закрыты цензурой. Но поскольку Константин Григорьевич был человек абсолютно творческий, бесстрашный, понимающий цену живого слова, поэтому у нас были еще и Тютчев, и Заболоцкий, – это был целый мир. По существу, это мои "университеты", мое образование. Благодаря этому, может быть, я и в жизни стал разбираться по-другому, у меня появилась определенная шкала ценностей: что хорошо, а что плохо в этой жизни. И вот, закончив школу в шестнадцать лет, мне еще семнадцати не исполнилось, я поехал поступать в Щукинское училище и поступил с первого захода. Вот так получилось, что я актер.
Закончил Щукинское училище в 1969 году, курс у нас был очень талантливый – это Леонид Филатов, Ниночка Русланова, Владимир Качан, Иван Дыховичный, Ян Арлазоров, Григорий Костельцев, Саша Чернов – ведущий артист Театра имени Пушкина, это Александр Кайдановский, который, конечно, всем хорошо известен, Сережа Вараксин.
По окончании Щукинского училища меня пригласили в Театр сатиры. Еще я даже экзамены не сдал за четвертый – последний – курс, а уже была премьера "Безумный день, или Женитьба Фигаро", где я играл. За два сезона я сыграл примерно восемь-девять достаточно внятных ролей.
С Театром сатиры у меня не очень сложились отношения, но… я очень любил и люблю артистов этого театра. А вот сам театр… Театр сатиры – вообще не мой театр по существу, по духу. Потому я из него ушел. Ушел в Театр на Таганке, который знал и любил, ходил туда если не каждый вечер, то два-три вечера в неделю обязательно. А уж премьеры я смотрел все. Да и Юрий Петрович Любимов был рад моему приходу.
– Когда Вы пришли на Таганку, то прозвучало: "Тайфун идет на Москву!"
– Да-да, совершенно верно, это реплика Петровича!
– А как это случилось, расскажите поподробней?
– Я подал заявление об уходе из Театра сатиры. Левинский мне говорил: "Ну, в любом случае у тебя есть две недели, чтобы подумать". Я поехал на Таганку и сказал Юрию Петровичу, что хочу у него работать, рассказав о том, что такое для меня Театр на Таганке – просто свои впечатления как актер, свои впечатления как зритель. Я долго рассказывал, а он говорит: "Ладно, короче, завтра приходи на репетицию". И на следующий день я уже пошел на репетицию в Театр на Таганке.
Когда я попросил у Петровича сыграть Хлопушу, он крайне удивился!
– Эту роль ведь играл Владимир Высоцкий.
– Да, Володя Высоцкий играл эту роль, причем играл очень сильно! Сейчас уже времени прошло много, а тогда это была стихия, особый дух, столько было невероятно втягивающей энергии, что не участвовать в этом было просто невозможно! Ну а Хлопуша – пиковая роль, тем более что в свое время я этот монолог знал, еще когда был мальчишкой. Я понимал, что, может быть, слишком много на себя беру, но мне все-таки было что показать. И тогда я обратился к Владимиру и сказал, что, вот, хочу предупредить, у меня есть желание показать Хлопушу. Он ответил, мол, это не вопрос, покажи. Без тени смятения! Не было того, что, мол: "Ну-ну, покажи!..", мы – мастера, а ты – юнец сопливый! Нет, всё было достойно.
Мне помогли актеры, потому что нужно было добиться особой пластики – с падениями, с цепями. Ну и, наконец, перед вечерним спектаклем был показ Юрию Петровичу днем – со всеми мизансценами, с костюмами и так далее – с моим участием. И когда я закончил монолог Хлопуши, Петрович подошел тихонько и сказал: "Да-а, тайфун идет на Москву!" Я думал, что он делает какое-то замечание, и переспросил: "Что, Юрий Петрович? Не понял". А он: "Галкин на Таганку пришел!.."
И, как часто бывает, в репетиции можно выдать на все сто и даже чуть-чуть больше, а в спектакле – когда есть зритель, другая атмосфера, – я, конечно, чуть похуже сыграл. И после спектакля Петрович пригласил меня в свой кабинет и сказал: "Понимаешь, ну ты очень молод… Хлопуша ведь каторжник и так далее… Володя тоже не старый, но у него голос специфический, особенный". Я говорю: "Юрий Петрович, помните, как Вы меня остановили, когда я рассказывал Вам про Ваш театр?" – "Что ты этим хочешь сказать?" – "Юрий Петрович, ну я же не завалил!" – "Ну, не завалил, нет. Ну и что ты хочешь сказать?" – "Ну я буду играть!" Он говорит: "Ну ты нагле-ец!.." Я ему: "Да нет же, поверьте! Я ведь не хочу угробить эту роль! Просто когда будет возможность – я буду играть". – "Ну, хорошо".
И так постепенно-постепенно – и мы с Высоцким стали играть эту роль по очереди.
Конечно, я очень любил этот спектакль, и это моя самая любимая роль. А дальше были спектакль "Товарищ, верь!" по Пушкину, я играл лицейского, молодого Пушкина, эдакого дерзкого весельчака, потом спектакль "Бенефис", где я играл Глумова, затем были "Левый студент", "Под кожей статуи Свободы" по Евтушенко, далее "Антимиры", "Десять дней, которые потрясли мир", "Павшие и живые", "Пристегните ремни", правда, этого спектакля не было по существу, его почему-то сняли…
Но вот наступил момент, когда я почувствовал, что в театре что-то изменилось, время молодых, отверженных и смелых закончилось. А без этого духа – Таганки нет! Я пришел в театр в конце 1971 года и в конце 1975 года ушел, не изменяя Театру на Таганке, люблю его по сей день – именно ту Таганку, те работы! Спустя несколько лет я каждый год приходил на премьерные спектакли с огромным желанием, чтобы мне понравилось. Но… Увы… Ничего не смог с собой поделать, как правило, после первого акта уходил…
Всё это время прошло, и, как говорится, "большое видится на расстоянии", и время всё расставляет на свои места. Спустя столько времени, видно, в чем были причины полного расползания, раздрая в театре. Я это почувствовал, но многие не понимали, почему я ухожу. Я тогда репетировал Левия Матфея в "Мастере и Маргарите". У меня две возможности было – Левий Матфей и Иван Бездомный, то есть на ту или другую роль. Казалось бы, можно было продолжать работать, но вдруг – р-раз! – огонечек погас, и всё!
– Ну, вот Вы ушли из Театра на Таганке, а почему не пошли в какой-нибудь другой театр?
– Я потерял смысл в этом. Для меня театр – в первую очередь – особый мир. Это свой устав, свой характер, своя атмосфера, что-то особенное, что-то очень свое, не похожее ни на что. И вот таким для меня был Театр на Таганке. И я понимал, что ничего подобного у меня уже не будет ни в одном театре.
Потом были Высшие режиссерские курсы у Андрея Александровича Гончарова. Я их закончил и поставил свой первый спектакль в Театре имени Маяковского по пьесе Владимира Космачевского "И поплывет камень". Вначале Гончаров поднял мой спектакль "на ура", звучали все самые восторженные слова о том, что Галкин всё сделал за два с половиной месяца и смог поставить спектакль на ноги, но прошло время, мы съездили на гастроли, где продолжали еще репетировать этот спектакль, а потом кончился отпуск, и с нового сезона Гончаров закрыл спектакль. Закрыл просто внезапно! Для меня это было в то время очень сильным ударом! Но я нашел в себе силы не продолжать лукавую игру главного режиссера. Андрей Александрович сказал, что, может быть, мы возьмем повесть Трифонова и начнем ее репетировать с молодыми актерами. Но я ответил: "Нет, второй раз я артистов обманывать не буду!"
Я был вынужден уйти из театра, и когда там некоторые люди, в том числе заведующий литературной частью, просили Андрея Александровича Гончарова, чтобы он меня пожалел как-нибудь, Гончаров потер свою седую бороду и сказал: "Не-ет, его жалеть не надо! Этот сам выгребет!" Так что мы, получив друг от друга "комплименты", простились.
После того как закрыли этот спектакль, я оказался в Театре имени Моссовета с пьесой Олега Сосина "Воскресенье – день для себя", встретился с труппой Театра Моссовета, и меня поразило то, что самым главным достоинством взаимоотношений между артистами этого театра считается дистанция. Это было совершенно удивительно! Это чувствовалось в спектаклях, потому что артисты всегда, по существу, играли отдельно друг от друга, что вообще противоречит духу общения на сцене. Хотя это время было замечательное, потому что общение с Юрием Александровичем Завадским – это что-то феноменальное! Он такой рассказчик гениальный!
Но до репетиций дело не дошло, потому что всё было настолько медленно, столько всяких сложностей, переговоров. Значит, один клан "за", другой "против", а Юрий Александрович – дипломат, он должен этих помирить, этих убедить… Ну и так далее. И я понял, что идет пустая трата времени.
– Борис Сергеевич, в фильмах, где Вы снимались, как правило, немало трюков. Вы их сами исполняете или же работает дублер?
– Исполняю сам, причем порой проверяю, могу ли я делать то, что в других картинах делают дублеры. Например, я смотрю кинокартину "Викинги", где актер со своей бандой с расстояния примерно пятидесяти метров метают топоры, которые врубаются в ворота. Понятно, что за актером стоял дублер, который и выполнял данный трюк. Во время работы над картиной "Гражданин Лешка" – это происходило за кадром – я где-то с сорока метров попадаю топором в сруб диаметром примерно метр двадцать. Причем попадаю три раза подряд. И, смотря "Викингов", я вспомнил, что я это могу, я это умею реально, без всякого дублера.
На картине "Матвеева радость" я бегал по льдинам, перепрыгивая с одной на другую. Это действительно было опасно, поскольку льдины двигались на быстротекущей реке! А потом я еще на спор переплыл Северную Двину туда и обратно – в сентябре месяце, температура плюс двенадцать! За горизонтом пропадает противоположный берег, неизвестно, сколько осталось. А ширина реки, как потом оказалось, более трех километров.
– А помимо театра, кино, литературы, есть еще области деятельности, в которых Вы пробовали себя?
– Литература – это громко сказано.
– Но у Вас есть стихи. А прозу Вы пишете?
– Прозу – нет, не пишу. Пишу стихи и песни. На сегодняшний день вышли компакт-диска. Это две темы. Одна – тема моих друзей, бойцов, которые воюют. Этот диск носит военно-патриотический характер. А другой диск – лирический – любовь, дружба, размышления о жизни.
– А стихи продолжаете писать?
– Что-то пишу, продолжаю это дело, хотя в последнее время как-то не очень.
– Почему?
– Много суеты, часто влетаешь в бытовую неразбериху. Ведь у нас сегодня рынок, а рынок постоянно требует какую-то затратную часть, за все платишь, а это отнимает много сил и времени.
– Когда Вы поступили в Щукинское училище, то жили в общежитии на Трифоновской. Каким вспоминается то время?
– Трифоновка – это восторг! Вообще, у меня такое ощущение, что Трифоновка – некий ковчег, живущий сам по себе в бездонном море социализма. Ковчег со своими правилами, со своими заморочками и завихрениями. Мы были молоды, и это, наверное, было самое главное, самый основной восторг! Во всяком случае, я могу сказать, что вот в то время у нас были студенты из Кабардино-Балкарии, Дагестана, были чеченцы, у нас был практически весь Кавказ. Государственный институт театрального искусства, где они учились, они все жили на Трифоновской, 45, и был там примкнувший к ним театр – Театральное училище имени Щукина. И вот самое потрясающее то, что не было абсолютно никаких национальных противоречий.
– Вы поддерживаете отношения с артистами Таганки, с теми, с кем учились?
– С Володей Качаном в последнее время мы редко виделись. А с Борисом Хмельницким часто встречаемся, с Яном Арлазоровым видимся. С отцом Алексеем. Алексей Зотов, в свое время тоже закончивший Щуку, теперь стал батюшкой.
– Что составляет Вашу жизнь в нынешнее время?
– В данный момент я являюсь президентом Гильдии актеров кино России, также преподаю в Университете культуры – веду курс дикторов радио и телевидения, работаю старшим методистом в шефском отделе Культурного центра Вооруженных Сил, организую и провожу шефские концерты в воинских частях, в свое время мы выезжали в места боевых действий – на Кавказ, в Абхазию, в Югославию, в Сербию. Снялся в двух фильмах. Одна картина – с рабочим названием "Следопыты" режиссера Андрея Мулькова, а вторая – четырехсерийный телевизионный фильм с рабочим названием "На мосту". В первом случае – время Великой Отечественной войны, я играю старшину, а во второй картине играю директора Центра по работе с трудными детьми.
– Читаете сейчас много? Есть время на чтение?
– Читаю старцев, святых отцов, их откровения. Вот эту литературу я бы преподавал в институтах и школах.
– У Вас есть жизненное кредо, девиз?
– Не унывать!