Игорь имеет диплом дирижера симфонического оркестра, побывал и студентом Кемеровского института культуры, в котором учился вместе с Андреем Паниным. Актерскую профессию получил в Москве – в ГИТИСе, однако уже в 1992 году уехал в Израиль, где работал в театре "Гашер", на ТВ вел программу "Двойной удар". У известного израильского режиссера он снялся в картине "Кедма" (роль в этом фильме он променял на предложение Спилберга сняться в "Списке Шиндлера") – до сих пор основная работа актера за пределами родины. Московские режиссеры стали приглашать Миркурбанова относительно недавно: "Вдох-выдох","Многоточие", "Монтана", "Молодые и злые" (главные роли) , "Антидурь", "За последней чертой" – его работы. Сейчас актер снимается в фильме производства "Стар Медиа" "Настина липа".
- Во времена Союза вы стеснялись называть свою профессию. Когда вы поняли, что профессия актера стала престижной?
- Я никогда не думал об актерстве как о недостойной профессии, не смотря на то, что бытует мнение, что актер – не профессия вовсе. Это всегда было возможностью социальной адаптации (если не кривить душей), как и ваша профессия. Сейчас эти вещи параллелят. А профессия сама по себе у меня всегда вызывала пиетет и трепетное, уважительное отношение. Сложилась ситуация в 90-е годы, когда здесь она была не просто не востребована – была слита. На спектакли в театр ходили по 20 человек – люди думали, как выжить. Когда началась вся эта вакханалия с приватизацией и т.д. Всегда есть более серьезные мотивы: сначала – хлеб, а лишь потом – зрелище. Люди выживали: покупали спички, соль, сахар, тушенку в 90-е годы.
- И вы тоже?
- Да. У меня было ружье, собака, на подоконниках мешками лежал сахар… На улицах постреливали, тем более в Москве, и не только со стрелкового оружия – еще и танки постреливали. Я понимал, что из профессии можно выпасть надолго, если не навсегда, а этого не хотелось. Поэтому, когда поступило предложение существовать в другой профессии, я на него отозвался.
- А дирижерство – тоже не профессия. Вы ведь получили музыкальное образование.
- Я до сих пор с тоской и завистью смотрю на великих дирижеров. Для меня до сих пор это недостигнутая, непокоренная вершина. Хотя, думаю, что что-то могло бы получиться. Сейчас это скорее мечта.
- Сейчас проводнице вы назвали свое гражданство – Израиль. (С актером мы общались в СВ-купе поезда Киев-Москва).Почему тогда пресса пестрит историями о том, как вы выучили иврит за полтора месяца. Вы разве не знали языка?
- Нет, конечно. Но выучить его не сложно – со мной занимались учителя. Я выучил его быстро не потому, что у меня сверх способности к языкам, даже наоборот – я туплю. На уровне разговора я знаю несколько языков, но подробно – только иврит, русский и английский. Я не вижу в этом сверх одаренности. Это скорее необходимость. Нужно было срочно ставить спектакль, меня пригласили на роль, времени было мало. Нужно было ставить – а что делать. Но это еще не самое страшное.
- Когда поняли, что пришло время вернуться в Россию?
- Я не возвращался – продолжаю жить там. Я работаю здесь, когда случаются интересные предложения – на родном языке работать гораздо продуктивнее, ведь редактора и цензоры в это время отдыхают.
- Расскажите о своих режиссерских проектах в Израиле?
- В Израиле я работаю на телевидении. А снимаю я больше для себя.
- Существует ли разница между телевидением Израиля, России или Украины? Москвичи, к примеру, украинских журналистов не жалуют.
- Я не думаю, что это зависит от гражданской принадлежности журналистов. Скорее всего, это снобизм. Снобизм – транснациональная вещь. Для меня это чуждо. Меня можно упрекнуть в другом – я часто рву дистанцию себе во вред. С людьми я предпочитаю сближаться коротко, хотя дистанцию выстраивать умею – и в работе и в жизни. А все что касается гнутия пальцев – это для меня чуждо.
- Как правило, короткие дистанции не сулят ничего хорошего.
- Это зависит от того, с кем и какую степень доверительности и откровенности ты выбираешь – от твоего просчитывания ситуации и человека.
- У вас в свое время была возможность поработать со Спилбергом. После "Списка Шиндлера" предложений больше не поступало?
- Я не знаю, что он сейчас снимает – пока молчит.
- А из-за чего отказали?
- У меня были театральные гастроли – я полностью в этом погряз.
- Сегодня успешные киноактеры, так или иначе, привязаны к определенному театру. Очень редки случаи жаждущих только киношной славы, поносящих театр на чем свет стоит. Вы смогли бы оставить театр ради кино?
- О театре часто говорят, как о некой другой реальности, но никто не говорит, что эта реальность опасна. Люди кладут туда жизнь. Я очень долго проработал в одном театре, в одном коллективе. Для меня жизнь – категорический императив Канта: это нечто большее, чем работа в театре, чем СЛУЖЕНИЕ театру. И когда утверждают, что театр, это семья – я говорю – свят, свят, свят! Это часто граничит с сектантством. Театр – это место работы, это конечно не банк – там иные средства производства. Но все-таки жизнь человека должна принадлежать близким людям. Жаль людей – там очень много поломанных жизней. В семьях должны быть счастливые дети, которые должны получать хорошее образование, следить за своим здоровьем, а в наше время все это стоит денег. У меня есть подозрение, что ни один режиссер не захочет озадачиваться личными проблемами своих актеров, семейными проблемами, детьми актрисы или актера. Ни один.
- Разве что позовет их детей на съемки…
- Да. Однажды я потерял работу в театре, когда не то что бы проигнорировал, а не пришел на первую репетицию – и я был наказан – отстранен на время от работы. Я как профессиональный человек понимаю, что первая застольная репетиция – это не спектакль, не генеральный прогон, который нельзя отменить… что эта ситуация вариативна. Когда режиссер делает так, что твой заработок ему начинает мешать, или мешает твое карьерное продвижение…
- А что же это – зависть, …
- Я не знаю, как это назвать, но такие моменты в театре присутствуют.
- А разве режиссеру не на руку, когда на актера идут – на нем театр зарабатывает деньги?
- Я, к сожалению, таких не встречал, хотя работал со многими. У меня были прекрасные учителя – Захаров и Гончаров, но они – исключение. Чаще встречались другие.
- Мне сложно судить насколько унизительными могут быть пробы, но наверняка знаю, что, игнорируя их, актер может терять много интересных ролей.
- Наверное. Но он и приобретает многое. Я это говорю без пафоса. Я ведь не только здесь не хожу – я и там не хожу. В свое время я отказывался от проб, потому что не достаточно знал язык – мне и предложить то многого не могли. Однажды произошел эпизод, когда по ту сторону камеры стоял, может быть, не совсем деликатный человек: он был моложе меня, рядом была какая то девушка, что-то еще… и когда мне всучили бумажку с номером, даже не табличку, я не понял вообще что происходит. Эта процедура не для меня. Я вышел, сразу позвонил агенту и сказал ему, что с этой минуты я хожу встречаться только с теми людьми, которых я знаю.
- Это путь к закреплению штампов. Что мешает режиссеру разглядеть в актере другой характер, им еще не воплощенный?
- Занятость другими вопросами. Ведь и пробы можно провести по-разному. Если мне как режиссеру нужно убедиться, что пара подходит друг другу, будут ли они вместе органично восприниматься в кадре – для этого мне, конечно, будет необходимо, не назовем это пробами, – просто встреча с ними. Но я обставлю это так, что никто из них не почувствует ни укола… Это реально унизительная часть профессии – понравиться. Этого надо избегать. Как правило, это вызывает обратный эффект – человек, который хочет понравиться – не понравится никогда: он начинает терять себя.
- Пока в России вы снимались в полнометражках. Сериалы исключили заведомо?
- Нет. У меня было плодотворное сотрудничество с РВС – я знал, что я делаю, знал, что я пробую. К тому времени я оставил за собой в театре два спектакля, в которых я хочу играть, по предварительной договоренности. Поэтому для меня это была по большей степени театральная площадка. Потому что у меня отношение к сериалу очень хорошее. Поскольку сериалы снимаются в павильонах – для меня это не реализм Германа, не документализм и не постмодернизм в кино. Для меня это возможность гротеска, комикса, возможность плюса. Знаете, как говорят актеры: не наиграешь – не сыграешь. Возможность попробовать себя в чуть-чуть другой роли. Иногда мне нравится быть плохим актером. Один из моих учителей, Марк Анатолиевич Захаров, все время говорил: "Вы это замечательно сделали – как плохой актер". Плохой актер иногда может делать такое, чего профессионал или человек осторожный сделать побоится. Сериал – это некая лаборатория таких возможностей, потому что ответственности никакой (у меня, во всяком случае, не было). Это просто комикс. "Бэтмэн", например, – это что? Ведь это тоже сериал, но в нем нет ничего реального – все с плюсом.
- В театр к бывшему учителю Захарову ходите?
- К сожалению, пока не было времени. Но я обязательно схожу.
- На какой спектакль?
- Не знаю – на что-нибудь…
Есть такой момент – вирус попадает какой-то в человека, посещающего театр. Долго строем ходить – опасно. Театр – это коллективная гонка, командная игра, единоборство – есть такие виды спорта. А зритель – это команда соперника.
- При сложившихся обстоятельствах не могу не затронуть дорожной темы: каким транспортом передвигаетесь?
- Все равно. В поезде есть возможность выспаться, почитать роль. Я в поездах давно не ездил – Израиль страна маленькая.
- Плохие соседи попадаются?
- Я с соседями не езжу. С людьми нужно общаться дозировано, порционно – много нельзя. А где же аккумулировать? С народом невозможно. Хотя есть люди, так называемые вампиры. Я сейчас, наверное, бред говорю… У меня с людьми не получается. Человек должен оставаться один, во всяком случае, я. Мне трудно говорить за людей – я должен оставаться один. В этой связи замкнутость воспринимают как некую мрачность. Я часто с этим сталкивался, с детства. Но за этим скорее стоит застенчивость и нежелание себя навязывать. Мне часто говорят: "Будь проще – и люди к тебе потянутся" – на это я просто кивал, а затем думал – зачем мне люди?