Кравчук. Если б не местный священник, у нас могло бы не быть этого первого президента
У первого президента Украины Леонида Кравчука на войне полегли и отец, и дядя, да и сам он чудом остался жив. Кроме того, Леонид Макарович родился в 34 году, однако, как он рассказал "Сегодня", войну встретил, когда ему было всего 5 лет.
— Вы помните начало Великой Отечественной?
— Я войну мировую дважды встречал. Первый раз, когда Германия объявила войну Польше, я жил в селе рядом с Ровно, а эта территория тогда была за Польшей. Я с дедом на поле пошел, это было воскресенье, мы скот пасли. И вдруг над Ровно пролетели черненькие небольшие самолеты, начали пикировать и бросать бомбы. Это Германия напала на Польшу, так началась Вторая мировая война. Но после этого Ровенщина воссоединились с Украиной, у нас наступила советская власть, а война в Польше закончилась, как мы все знаем, победой Германии. И вот 22 июня 1941 года мы с дедом вновь пасли скот в поле и вновь увидели пикирующие немецкие самолеты. За пять километров от нашего села они бомбили Ровно, а наши хлипкие деревенские хатки тряслись от этого. Мне было очень страшно, но и интересно: где бы сельский мальчик еще увидел самолет, а тут целая "зграя" — и со страшным воем бросают бомбы! Дед мне сказал "Ложись!", песик наш в две секунды зарылся в траву… А где-то советские зенитки отражали огонь.
— Вы все время тогда были с дедом…
— Да, отец занимался большим хозяйством, а я — все с дедом. Он, Алексей Иванович, был уже в возрасте. Когда в 1944 году Красная Армия освободила Украину, то моего отца забрали на фронт. Он провоевал совсем немного, их бросили в белорусские болота, под село Гать, и там он пропал. Я туда ездил потом.
— К тому моменту вы еще подросли и, наверное, прощание с отцом было очень тяжелым?
— Ну, забирали не только отца, а всех мужчин из села, которые были годны воевать. У отца были два брата — Сидор и Митрофан. Митрофана в 1939 году призвали в Красную Армию, и позже его расстреляло НКВД за одно только предложение: он в казарме зачитал письмо от своего отца, моего деда, который не понимал, почему же в Польше люди живут лучше, чем при большевиках. Эту фразу признали антисоветской пропагандой.
Время вообще было тяжелым для нашей территории: были поляки, при них Пилсудский дал наши лучшие земли осадникам, и мои отец и мать ходили к ним на работу по найму. Но при том свое хозяйство имели. А пришли советские власти, начались колхозы, стали забирать скот. Мать плачет, другие люди плачут, злятся, конечно, мальчиком я это видел, и люди постоянно видели, что они не хозяева. Потом пришли немцы, и опять — забирать, избивать, расстреливать... Конечно, во мне это все оставило колоссальный протест, ненависть к насилию.
— А когда лицо войны показалось вам, маленькому мальчику, самым страшным?
— Был такой случай. В селе промышляли ОУНовцы, бандеровцы, как их сейчас называют. Молодые ребята, даже подростки, они где-то доставали оружие. А немцы за человека с оружием сразу объявляли расстрел, а бандеровцев вообще жестоко карали. В воскресенье — служба в церкви, мы с дедом идем на нее, и эти ребята пришли. Прознали о том и немцы, и тоже пришли в церковь. Наши хлопцы побросали оружие возле могил священников, а те нашли: "Чье?" — и сразу окружили церковь.
Наш священник, а я до сих пор помню его фамилию — Нинаткевич, знал немного немецкий язык, и какая-то женщина, она очень хорошо знала немецкий (кто она — я не знаю) вышли к немцам и стали их уговаривать. Спасибо этой женщине, она сказала: "Если бы я, немка, увидела здесь людей с оружием, то сразу выдала бы их, чтобы не стреляли в моих соотечественников". И те ей поверили. Сколько продолжались эти "переговоры", я не знаю, но во время них дети и женщины начали перескакивать через заборчик, который окружал церковь — невысокий деревянный такой, хотели удрать от немцев, но те увидели, стали стрелять. Дед, опасаясь худшего, меня собой накрыл. Он опытный вояка был — участник Брусиловского прорыва еще во время Первой мировой. Мне показалось, мы так целую вечность лежали — такое было напряжение. А дома до меня окончательно все дошло, когда дед сказал сыновьям, дочерям, что, накрыв меня собой, он надеялся уберечь от смерти, а сам готовился умирать.
— Как вы узнали о смерти отца?
— Это была ранняя весна 44-го. Почтальон принес матери извещение прямо на поле. Там было написано, что муж погиб при неизвестных обстоятельствах — их на бой в гать бросили, и они там тонули, их убивали. Мать как узнала, взяла этот треугольничек… Ой, как она бежала, как кричала… Похоронки часто тогда приходили, но такого крика нечеловеческого давно в нашей деревне не слыхали: "Ой, нэма Макара, ой, нэма". Все выходили на улицу от ее крика и плакали, и я тоже. Одна фотография отца у меня осталась, на ней он еще капрал польской армии, он ведь там служил.
— После войны ваша семья, как и большинство людей тогда, голодала, и вы как-то рассказывали историю о том, как кусочек халвы был за счастье. Были ли случаи, что вы, будучи подростком, сами зарабатывали на еду?
— Да, было, особенно 46-й год выдался голодным. Говорили, почти как 33-й, хотя меня еще тогда не было. Каждое утро мы с мамой поднимались, и она мне часто говорила: "Иди, посмотри, созрел ли колосок, да не срывай, а принеси одно зернышко". Если раскрываешь, а там еще "молоко" белое, то не созрел, а как созрел, так сварить можно было что-то. По полю ходили, картошку гнилую собирали. А как начинали завязываться вишни, так мы их не то что зелеными, серыми ели!
А когда я уже был школьником, то я продавал книги. От Ровно до Дубно — 40 километров. Так мы с другом на поездах — без билетов, конечно, какие там билеты — покупали школьные книги. И если мы покупали за рубль их, то у нас можно было продать за два и купить хлеба. Правда, его-то как раз не было, но соли, картошки — можно. А в 10 лет я уже пахал на лошадях. Они меня не слушались, я за уздечку — и кулачком по морде! Помню, ругался на них, чтоб шли, тяжело было. И зерно цепом молотил. Хотелось мне заменить отца.
— Значительно позже судьба принесла вам большое количество встреч с самыми разными людьми, в том числе и ветеранами ВОВ. С какими просьбами чаще всего они к вам обращались?
— Я всегда поражался ветеранам — хотя нельзя всех под одну гребенку, но в основном — их мужеству, гордости и чести. Просить стеснялись. Вот если по закону, если обидели, не досчитали, если дети попали в тяжелое положение, то могли свое отстаивать. Но чувство собственного достоинства не давало никогда быть просителями.
— Как вы считаете, какой могла бы быть история нашей страны, не будь той войны?
— Конечно, было бы совсем по-другому. Не было бы сегодняшней Украины, она бы осталась рассоединена между западными странами. Хуже бы жили или лучше — не знаю. А я не знал бы, что такое Коммунистическая партия и никогда не стал бы президентом Украины. Украина стала независимым государством. Это историческое событие. Начался новый этап нашей украинской жизни. Этим надо гордиться!