Луганск похож на призрачный город, который будто бы и есть, но его уже нет. Я впервые поняла это, когда осенью 2014 года, связавшись с друзьями из другой страны, услышала от них эмоциональное высказывание: "Как хорошо, что мы успели приехать в Луганск до всего этого". Для них уже тогда было очевидно, что это всё – город детства заказан для них с ностальгическими визитами. А мне было больно услышать это – как приговор. Наверное, со стороны было более очевидно, что город надолго закрыт для дружеских встреч на своей стороне и для туристических поездок тоже.
Сейчас я сама уже приняла это, а тогда мне было обидно. Как будто нас вычеркнули из жизни сразу и насовсем. Мы были и есть в жизни друзей, но даже отношения к нам менялось все эти три года. Вначале нам остро сочувствовали. Считали нас пострадавшими за идею, воспринимали как заложников ситуации. Но сколько можно сочувствовать? Даже у этого чувства есть временные рамки. Если ты бесконечно рассказываешь кому-то, как плохо тебе живётся с мужем, невольно напрашиваешься на совет уйти от него. Поэтому вызывать жалость так себе чувство. Очень на любителя.
Жалость нужно уметь готовить! Здесь нужно уметь подавать её очень дозировано, чтобы от тебя не отпрянули как от глупца или безумца. Одно дело быть невольным заложником ситуации, а другое – не менять ничего годами… И жалость легко трансформируется в брезгливость и непонимание, увы. Даже рассказывая о своей жизни здесь, отвечая на простые вопросы, в какой-то момент понимаешь, что твоя логика непонятна собеседнику – зачем всё это тебе нужно? Отчего ты остался, если за три года ты мог бы где-то уже найти работу и снять жильё, устроиться и привыкнуть? И отвечать на вопросы как тебе здесь живётся, параллельно поясняя свои мотивы не уезжать, очень сложно. В какой-то момент оказывается, что ты устал жаловаться, устал подавать то, что от тебя ждут собеседники – экшн о том, как здесь плохо и страшно. И ты начинаешь просто говорить о каких-то самых бытовых вещах, как будто тебя и друзей разделяют ни километры, границы, мир и война, а просто стенка соседской квартиры, как когда-то. И этим ты тоже вызываешь недоумение – как ты можешь говорить обо всём спокойно, если у вас всё ещё стреляют, вас не признали и всё вокруг очень зыбко? И им непонятно почти всё – твои мотивы оставаться здесь, твоё спокойствие, твои планы и радости, то, что ты не говоришь о том, что, по их мнению, должно быть лейтмотивом всего разговора.
И потом, незаметно, становится понятно, что звонки и письма всё реже. И плоскость осталась одна – то самое детство через тонкую стенку хрущёвки, в одном классе и в одном дворе под большой ивой, но всё остальное уже разное. Как дороги, которые разошлись в разные стороны, и, может быть, когда-то сойдутся вновь, но уже не здесь. "Приезжай к нам. Мы всегда будем тебе рады". И даже в этом признание того, что сюда им не захочется ещё очень долго. И после таких оговорок, положив трубку, ловишь себя на том, что, вероятно, также говорят родственники и друзья больному туберкулёзом: "Ты лечись, выздоравливай, а потом мы обязательно увидимся". И он ещё верит в это "потом", а они точно знают, что его уже не будет никогда.