Последствием событий 2014 года стал страх. О нем не принято говорить вслух и говорить вообще, но страх стал червоточиной где-то в середине. Я долго ловила себя том, что замираю от резких звуков, от хлопков, от чего-то, хотя бы как-то, отдаленно напоминающего звук выстрелов. В этом состоянии полнейшей парализации я стояла секунды-минуты, как в игре "Море волнуется раз", когда нужно замереть и не двигаться. Мой знакомый был неподалеку от того перекрестка, где погибли люди и видел это все вблизи. И после он долго падал, заслышав похожий звук, на землю, в чём был, не оглядываясь на чью-то реакцию. Я же стояла замерев, вся обратившись в слух, как будто это могло что-то изменить.
Иногда это пугало тех, кто был рядом, иногда они спешили успокоить меня, прорвавшись сквозь мою блокаду оцепенения: "Яна, ты слышишь, послушай, это всего лишь покрышка машины" и через время я начинала моргать, дышать, шевелиться. А мой сын боится с тех пор грозы и грома. Он говорит, что не боится молнии, а боится всего лишь грома, как будто это может уменьшить его страх. Он смотрит парализовано на вспышки света за окном и ждет раската, не слыша больше ничего. Я прошу его: "Отвернись и закрой глаза", а он смотрит, не мигая за окно, как будто этим можно уменьшить его страх. И чтобы спасти его от этого страха, нужно крепко прижаться к нему, как мы прижимались к нему тогда, тем летом, накрывая собой, соединенные навсегда одним страхом – за жизнь друг друга.
Когда-то можно будет все это рассказывать кому-то. Со смехом, за обедом. Но обычно о таком говорят неохотно. Я слышала истории нарочитые, грубые, с юмором. Как будто ими можно было уменьшить страх. И однажды сосед, показывая мне свой дом, показал глубокий подвал: "А здесь я прятался, тогда…" И ему было, наверняка, страшнее, чем мне, потому что его семья уехала, он был один в том огромном доме и глубоком подвале. Мы думали тогда, есть сосед Леша, он знает, где мы, и если мы не придём к нему за водой через день, он постучит к нам, он найдет нас…
И это тоже были страхи, о которых мы не говорили вслух. Было множество вещей, о которых можно было поговорить именно тогда, но которые так и остались на кончике языка несказанными. Это то, что мы чувствовали друг к другу и чего боялись. Что нужно делать, если действительно что-то случится с одним из нас, что мы чувствуем, что значим друг для друга. И я не знаю, стали ли мы ближе после того лета, обдаваемые горячим сухим дыханием страха не за себя, друг за друга… И, наверное, это самое большое открытие того лета, что можно бояться так сильно за жизнь близкого человека и дорожить не вещами или домом, не деньгами или украшениями, а хрупкой жизнью рядом, которую так легко потерять, так сложно сохранить… Дорожить настолько, что горячо, шепотом, просить у Бога, в которого никогда не верил до этого: "Забери, но только меня, а оставь ему жизнь. Пожалуйста, слышишь…" И еще о том, что пусть, если вдруг, то сразу, без мучений, без инвалидности и мучений для близких. И когда-то это тоже можно будет рассказывать кому-то. Только пройти должно очень много лет.