Январь на нашей улице особое время. Декабрь всегда какой-то торопливый, спешащий, в подготовке к праздникам и ожиданиях. А вот январь становится особым месяцем. Во многие семьи приезжают мужья, которые уезжали на заработки. Возвращаются дети, мужчины и женщины, и семьи снова становятся полными. И те, в чьи дома никто не приехал, отчаянно завидуют всем тем, кто весь декабрь выбивал на снегу дорожки, покупал с запасом продукты, мыл дом и терпеливо ждал у ворот. А потом в тех домах, где снова многолюдно, слышится смех. Семьи становятся непривычно большими, родители суетятся, чтобы всем хватило места, чтобы было сытно и вкусно, как было до этой войны всегда. И мужчины курят на ступеньках и у ворот, матери шепчутся с дочерьми на кухнях, а внуки разбирают подарки. И никому нет дела до того, что после будет долгая уборка, и как будет после в этих опустевших домах, но именно сейчас нет причин ссориться из-за чего-то, потому что война научила всех терпению. А детям уже тесно в низких родительских домах. И уже нет места всем собравшимся в стенах этих нехитрых домишек. И достается самое лучшее постельное, самая красивая посуда, новые, подаренные когда-то полотенца, и прибавляется в котлах газ, чтобы всем было тепло и уютно, как и должно быть в такие январские встречи…
А те, кто остался сам, верит до последнего, что и в его ворота позвонят. Моет, чистит, наряжает. Вздрагивает по ночам от шорохов за воротами. Не выпускает телефон из рук. Январь – волшебное время. И в это верят даже старики. Что подкатит машина к воротам, из неё выйдет такой родной и такой взрослый сын, позвонит в старенькие и давно не крашеные ворота, облокотится рукой от усталости на стену дома, а после наклонится к постаревшей матери: "Какая же ты у меня маленькая", а она ему: "Какой же ты у меня большой". И эти дни встреч компенсируют годы ожидания у ворот, слезы в подушку, неподъемные лопаты, которыми чистят снег, все бытовые трудности, которые приходится решать в одиночку и то, что где-то там сыну уже лучше, чем дома. И он не стал богаче за эти годы, не стал успешнее, но стал таким родным с этой ранней сединой в утренней щетине и пепельных прядях волос – какой же он все-таки взрослый! И если бы не война, сын работал бы здесь на заводе. Он ведь сварщик, хороший сварщик. Он мог бы жениться здесь, достроить отцовский дом, сделать второй вход, чтобы жене не было тесно с матерью на одной кухне. Мог бы жить в Луганске, не уезжая никуда. И робкое материнское "Может, останешься?" гаснет, вместе с огоньком сыновней сигареты. Он уже не слышит ее, он уже где-то там. Ему тесно в Луганске. Первые дни он отсыпался и отъедался, потом пошёл по оставшимся в Луганске друзьям, и пил с ними, и сидел до ночи, перетирая что-то свое мужское. Ходил по городу. А одет – не привез он из своих дальних далей ни дорогих вещей, ни богатств особенных. Только и говорится, что живет он и работает в большом городе. Говорит, жизнь там дорогая, что зарабатывает, то и тратит. И вроде есть у него там девочка – жить так дешевле, снимать жилье дешевле, но бюджет у них разный. И она поехала к своим родителям на эти праздники, потому что будто бы вместе они, но вместе с тем и врозь. И скопившиеся дела – крыша течет, котел барахлит, двери слетели с петель от намерзшего снега – так и остались у матери на губах. Пусть спит на материных перинах, пусть ест, что любит. Ему там куда сложнее. А все это подождет. Говорит, приедет еще летом. Дожить бы только, дождаться.