Все мы пережили гнев, ужас, отчаяние и боль, когда узнали о преступлениях российских оккупантов в захваченных городах. Такая уютная Буча с ее потешной чисто по-гоголевски топонимикой стала символом геноцида украинцев. Оккупанты не просто пытают и убивают мирных жителей, насилуют женщин, расстреливают больницы и машины скорой помощи. Своей дикой и бессмысленной резней в Ирпене и Буче, уничтожением Харькова они наносят удары по нашей культуре, которая создавалась в этих городах. Война с Россией – это война с варварами.
Известное выражение Теодора Адорно о том, что писать стихи после Освенцима – это варварство, сегодня, после Бучи, очевидно вспоминается не только мне, но и любому украинцу творческой профессии.
Не только поэтам, но и всем прочим людям искусства, которые по тем или иным причинам не могут сейчас сражаться с оружием в руках. Им остается их главное оружие: слова, образы, идеи, цвета, гармонии. Одна из трактовок мысли Адорно объясняет, что после Освенцима можно писать только об Освенциме. Очевидно, после Бучи невозможно писать ни о чем другом. Только о войне.
Мы живем в историческое время, на переломе эпох, так что задача художника сегодня – фиксировать эти переломы, описывать исторические события, свидетелями которых стали. Эти художественные свидетельства не дадут забыть страшные преступления оккупантов и позволят изжить не менее страшную травму, полученную каждым из нас. Помогут найти новые смыслы и надежды посреди обломков привычного мира.
Моя позиция в этом процессе как кинокритика наиболее уязвима. Какое, в самом деле, может быть кино, какие, к чертовой матери, сериалы после кадров из Бучи? Какой хоррор может сравниться с реальностью массовых захоронений безвинно замученных до смерти людей? У кого хватит духу смотреть военный фильм под звуки тревожных сирен и канонады?
Но я все равно буду писать о кино и впредь, причем объяснение у меня исключительно эгоистическое – новые кинотексты станут для меня личной терапией.
Когда я смотрел на все эти страшные фотографии, внезапно ощутил себя персонажем кортасаровского рассказа "Слюни дьявола". В одном из убитых я вдруг увидел себя самого – полного, наголо обритого мужчину средних лет, с татуировкой на предплечье. Конечно же, на внимательный взгляд этим сходство и ограничилось, но те несколько секунд ужаса я буду помнить всю жизнь.
Снова и снова возвращаясь мысленно к этому случаю, я понял: в каком-то смысле я умер вместе с этими людьми, часть моей души осталась там, в бучанской земле, и, возможно, навсегда. И если я не вернусь к своей работе кинокритика (забросив с началом войны заметки о Ван Вармердаме, ни строчки о кино больше не написал, не смог), вряд ли когда-нибудь обрету душевный покой. Возможность снова радоваться простым вещам, как до войны, навсегда разделившей наши жизни на до и на после.
Но такой же терапией мои тексты могут быть и для читателей. Ведь задача кинокритика заключается в том, чтобы прочертить самую короткую прямую между фильмом и зрителем, которому этот фильм адресован. А фильм, по Хичкоку, – это сама жизнь, с которой смыли, как эмульсию с кинопленки, пятна скуки. Великий обманщик, кино дает людям утешение в горе, надежду в беде, иллюзию других возможностей, хотя бы на два часа. Но не стоит думать, что я оправдываю эскапизм. Я не призываю забыться в сладких киногрезах, спрятаться за ними от ужасов войны и вызовов нового времени, которое, как я уверен, наступит после нашей победы.
Эстетика лечит душу. А эстетика кино, с одной стороны, как искусства синтетического (стало быть, обладающего усиленным воздействием на зрителя благодаря синергии нескольких видов искусств), а с другой – как искусства одного из самых массовых, которое обращается при этом напрямую к личному опыту каждого, несет наиболее мощный терапевтический заряд.
Так что писать о кино после Бучи – это не варварство. Это попытки вернуть частички наших душ, отмерших после нашествия варваров.